Терапия травмы
Страшная история с неплохим концом о терапии одной женщины. Предупреждение: насилие над ребенком.
Очень откликается желание этой женщины остановить травму и невежество на себе, не передавать это дальше своим детям.

“Моим лучшим учителем в области терапии травмы был не специалист по травме, не клинический эксперт, и даже не коллега: это была клиентка, очень необычная женщина, которая сначала напугала меня до смерти.
Мариса начала ходить ко мне в начале 1990-х - лет через десять после того как я начала работать терапевтом - из-за своих пугающих навязчивых мыслей о том, как она душит свою четырехлетнюю дочь подушкой, которые возникали каждый раз, когда она слышала, как дочь плакала. Она говорила, что что-то в связи с этим плачем вызывало нестерпимые чувства ярости и беспомощности. “Нужно сделать так, чтобы она перестала кричать! Я просто хочу, чтобы она заткнулась!” В то же время Мариса чувствовала глубоко внутри страх и стыдилась этих мыслей, утверждала, что никогда бы не причинила вреда своему ребенку. В свои 35 Мариса была очень интеллектуально развитой женщиной в стабильном браке. У нее была успешная карьера в библиотеке, и она была матерью 8-летнего мальчика, который не вызывал в ней таких мыслей.

читать дальшеЯ была первым терапевтом Марисы, и мы быстро наладили хорошие отношения. Она не пропускала сессии и следовала - или старалась следовать - поведенческим рекомендациям, которые я давала: делала перерывы, когда чувствовала себя напряженной, училась вязать, чтобы расслабиться, читала книги по воспитанию детей, которые я ей рекомендовала, слушалась моих советов, как обходиться с плачущим ребенком. Она даже приводила своего мужа на несколько сессий, чтобы я поработала с ними как с родительской командой. Я видела, что она очень старается, но эти меры, казалось, совсем не помогали. И, так как не хотела ее подвести, я тоже продолжала стараться.

Терапия продолжалась, и у Марисы появилось мужество поделиться и другими своими трудностями. На шестом месяце терапии я узнала, что она заливает стресс алкоголем, режет себя, и борется с различными заболеваниями, от хронического расстройства ЖКТ до мигреней и возможной фибромиалгии. Мне становилось не по себе. Я размышляла: “Это измученная проблемами женщина с 10 различными диагнозами. Мне это не по зубам”.
Потом, на сессии в начале второго года терапии, - это случилось. Прямо тут, у меня в кабинете, у меня на глазах, Мариса превратилась в другую личность. Пока я испуганно сидела в своем кресле, она слезла с дивана, села на пол, скрестив ноги, и начала говорить как 4-летка. “Давай поиграем в игру?” - спросила она, ее лицо по-детски сияло в предвкушении. И до того как я успела вообще подумать об ответе, она добавила: “Или давай порисуем?”
“Твою мать! Что же мне делать?” - я запаниковала. Это был первый раз, когда я видела “переключение” в реальной жизни - поведенческое проявление того, что тогда называли расстройством множественной личности, и что сейчас называют диссоциативным расстройством идентичности.

Та сессия продлилась больше часа, потому что, будучи четырехлеткой, Мариса не могла отвезти себя домой, и я не могла дать ей уйти из моего кабинета в таком состоянии. Я водила ее по комнате, отчаянно пытаясь переориентировать ее на настоящее время и пространство, пока, наконец, взрослая ее часть, которая знала, что делать с ключами от машины, болтавшимися в ее руках, не вернулась. Но мое чувство некомпетентности преследовало меня. На следующей встрече я сказала: “Послушай, Мариса, я догадываюсь о том, что является причиной твоей проблемы, но это что-то, в чем у меня нет опыта. Ты заслуживаешь лучшей возможной помощи, и я знаю терапевта, который может тебе помочь. Я бы хотела перенаправить тебя к ней”.

“Нет,” - сказала Мариса, голос ее звучал тверже, чем обычно. “Я никуда не пойду. Я хочу, чтобы мне помогла ты. Просто продолжай, ты можешь читать все, что тебе нужно, говорить со своим супервизором, искать все, что тебе понадобится, но я никуда не пойду”. Так начался мой экспресс-курс терапии травмы. Я чувствовала себя задавленной, но Мариса настаивала. Я боялась, что, откажись я от работы, она не продолжила бы терапию.
В тот период моей карьеры я кое-что все-таки знала о том, как лечить травму. Но подход, в котором я обучалась в конце 1980-х, основывался в большей мере на идее, что такие клиенты, как Мариса, несут в себе ужасный опыт, который необходимо раскопать и полностью пережить заново, чтобы исцелиться. Почти никакого внимания не уделялось внутренним силам, которые травмированные клиенты могли бы себе вернуть, если бы им дали какой-то шанс. С таким постоянным акцентом на патологии - неудивительно, что терапевты склонялись к тому, чтобы относиться к клиентам как к одномерному пучку дисфункциональности и боли.

И я легко могла бы начать относиться к Марисе так же. Вскоре я узнала, что ее сексуально использовали большую часть ее жизни, с 4 до 20 лет. Ее абьюзерами были оба ее родителя, бойфренд ее сестры, и неизвестное число мальчиков-подростков, которые насиловали ее, когда она диссоциировала. Но фактически приказав мне прийти в себя и стать компетентным, а не растерянным, терапевтом, Мариса показала свою черту, которую я раньше не замечала. Передо мной была предположительно “сильно нарушенная” женщина, которая проявляла решимость и волю, равно как и осознание того, что именно ей необходимо лечить. Какими бы ни были ее трудности и каким бы ужасным ни было ее прошлое - в тот момент она была способна отстаивать себя, давая понять, что лучшая возможность для ее исцеления - в том, чтобы остаться со мной, в доверительных, аутентичных, безопасных отношениях, которые между нами возникли.

Процесс пугал меня, но я чувствовала азарт. Я читала каждую новую книгу по травме, посещала все семинары, на которые могла записаться, и начала работать с экспертами по травме, которые были ведущими в начале 1990-х. Я узнала о важности создания безопасной атмосферы, уделения времени построению доверительных отношений, оценки и модификации когнитивных искажений, и увеличения внешних поддерживающих ресурсов.
В какой-то момент терапии на меня снизошло своего рода озарение. Я не только поняла, что Мариса учит меня в том, что касается ее диссоциативного расстройства идентичности, но мудрость содержится даже в симптомах ее состояния. Все с чем она боролась, - мысли, чувства, поведение, которые патологизировались в литературе и доказывали, как она нарушена, - было на самом деле творческими стратегиями совладания, которые помогли ей остаться в живых.

Пусть части Марисы иногда меня пугали, мне становилось понятно, что они не были в основе своей патологичными. Напротив, это были члены созданной внутренней семьи, которые помогали ей функционировать. Некоторые части подавляли ее глубоко укорененную ярость, чтобы она могла сохранять связь со своими абьюзивными родителями и взаимодействовать со сверстниками. Другие части отделяли ее воспоминания об абьюзе, чтобы она могла приходить в школу и концентрироваться на математике и истории. Я даже начала смотреть на ее самоповреждающее поведение - злоупотребление алкоголем и порезы - как на творческие попытки одновременно сообщить о своей боли и отвлечь ее от нее, когда ужасные воспоминания бурлили близко к поверхности и угрожали захлестнуть ее. Ее симптомы были крайними мерами по спасению жизни. И я стала относиться к ней с восхищением, даже благоговением, за ту силу разума и духа, которые позволили ей выжить.

Я начала иначе работать с клиентами. Я понимала их симптомы как одновременно болезненные и травматичные, и креативные и направленные на спасение жизни. Через это понимание “и, и” я смогла привнести больше надежды в мою работу. И мои клиенты, и я, становились любопытными в отношении их внутренних способностей и в отношении других, более прочных аспектов их жизни. Я стала меньше говорить и больше слушать, и то, что я слышала, подтверждало, что мои клиенты были гораздо больше, чем их травмы. Они не только одновременно боролись и росли, но, во многих случаях, их рост оказывался побочным эффектом их борьбы.

Когда я позже работала как специалист по травме, я часто слышала у себя в голове голос Марисы: “Читай больше, ходи на конференции, учись у специалистов, чтобы ты поняла, как мне помочь”. И я так и делала. Я использовала стратегии из фокусинга и сенсоримоторной психотерапии, одновременно работая с движением, телесными ощущениями и дыханием, чтобы переработать болезненные воспоминания Марисы о сексуальном насилии. С моей поддержкой она рисовала образы безопасных мест и писала стихи, посвященные как своей четырехлетней дочке, так и своей четырехлетней раненой внутренней девочке.

Творческая работа, казалось, давала сил многим из моих клиентов с травмой, отчасти потому, что они уже были творческими, изобретая все эти стратегии для безопасности и выживания. Теперь они использовали свое воображение, чтобы заглянуть за пределы боли и даже извлечь какой-то смысл из ужасных событий. Мариса, например, запланировала выступления для подростков в местных школах об изнасилованиях. Она сказала: “Я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь уберечь девочек от той ужасной травмы, что я пережила”.
Пока я продолжала быть свидетелем похожих процессов у других клиентов с травмой, я натолкнулась на парадигму позитивной психологии, разработанной психологом Мартином Селигманом из Университета Пенсильвании, которая была основана на исследованиях качеств, помогающих людям преодолевать невзгоды. В противоположность своим первоначальным предположениям, Селигман обнаружил, что не все отвечают на травму острым чувством беспомощности. Для некоторых побочным эффектом травмы был значительный рост, надежда и даже укрепление. Это отозвалось во мне: я наблюдала это в своем кабинете. Исследования также показали, что клиницисты могут способствовать такому росту, перенаправляя клиентов к положительным эмоциям и мыслям, и поощряя их искать поддерживающие отношения.

Через семь лет терапии, несмотря на то, что Мариса продолжала переживать взлеты и падения, она стала чувствовать больше сострадания к себе, к ее фрагментированным частям, и, что удивительно, даже к своим абьюзерам. “Мои родители сами пережили ужасное насилие, когда росли”, - сказала она мне. “Я не пытаюсь их оправдать. Я просто начинаю понимать, что есть целые поколения жертв и боли в моей семье. Мои родители не понимали этого. Да, они должны были бы научиться быть лучшими родителями, но у них было образование на уровне 9-го класса, не было денег, и никакой возможности получить терапию”. Она выпрямилась в кресле. “Знаю, что я никогда не позволю своим детям страдать так, как страдала я. Цикл насилия и невежества остановится на мне”.

В заметном переходе от ПТСР к посттравматическому росту Мариса стала использовать иглы, которыми она годами резала себя, чтобы шить потрясающие покрывала на кровати детей, живущих в приютах. Она освобождала части себя, которые наказывали ее тело и выпускали боль через самоповреждающее поведение.
За 32 года работы с травмой я научилась видеть в своих клиентах настоящих героев - мудрых, храбрых, творческих даже тогда, когда им очень больно и печально. И мне дана честь помочь им дирижировать оркестром их внутренних частей до тех пор, пока они не смогут делать это самостоятельно. Я знаю, что я не могу играть на их инструментах за них, но я могу вести их и вдохновлять, надеясь, что, фраза за фразой, они сами смогут создавать свою собственную музыку”.
Автор: Лиза Ферентц

Позорный рекорд

www.vesti.ru/article/2430229

Исторический "рекорд": долги россиян по алиментам составили 156 миллиардов

Задолженность по алиментам в России поставила исторический рекорд. 156 миллиардов рублей – такую сумму назвала спикер Валентина Матвиенко во время обсуждения этой назревшей темы в Совете Федерации. Сколько это в пересчете на каждого ребенка, чьи родители в разводе, и как им помочь? Откуда набежала такая огромная сумма? Почему ушедшие из семьи родители перестали платить?
читать дальшеВ России в принципе много разводов. Почти в каждой третьей семье родитель воспитывает детей в одиночку.
За последние 8 лет задолженность по алиментам выросла в 8 раз. В 2012 году задолжали всего около 20 миллиардов рублей, а сейчас – 156. Средняя сумма долга на одного составляет 189 тысяч рублей. Более полумиллиона алиментщиков сегодня – невыездные за пределы страны. Среди них действительно есть те, кому платить нечем, тем более, за время эпидемии не драматично, но все-таки выросла безработица, сократились доходы.

"Мужчины, которые уходят в другую семью… там может появятся еще дети, может даже больше, чем в первой семье… но так как у нас заработные платы маленькие, они стараются или выплачивать меньше, или вообще не выплачивать", – констатирует председатель комитета Госдумы по вопросам семьи, женщин и детей Тамара Плетнева.

- Арина, а кто твой папа?
- У меня нету папы.
- А почему?
- Потому что улетел в космос!

Папа Арины – не космонавт, но зарабатывает прилично. Правда, официально он не трудоустроен и не платит принципиально. После развода суд назначил ему алименты в минимальной сумме прожиточного минимума.
"12500 ему назначили, заплатил всего лишь два раза по 5 тысяч в феврале и апреле, даже не полную сумму. И потом – все, тишина", – рассказала жительница Краснодарского края Алла Альсейка.
Алле с дочкой сейчас едва хватает на аренду квартиры. Не дошедшие до детей деньги – это не купленные лекарства и игрушки, не оплаченные развивающие занятия.

"Очень важно работать над вопросом ужесточения ответственности, наказания, – считает уполномоченный по правам ребенка при президенте России Анна Кузнецова. – Мы предлагаем создание некого реестра. Включение в этот реестр должно нести за собой ограничения и иные санкционные меры в отношении того, кто не исполняет свои алиментные обязательства".

Бывший муж певицы и многодетной матери Валерии ни раз не заплатил алименты на их общих троих детей.
"В данном контексте меня восхищает, например, пример Израиля, где государство оплачивает необходимые суммы на содержание ребенка, даже если кто-то из родителей не платит алименты. То есть, естественно, потом эти деньги взимаются с недобросовестного родителя или с родителя, который не может в данный момент оплачивать сумму на содержание детей", – говорит Валерия.

В России звучит и еще одно предложение – создать специальный алиментный фонд. В чем идея? Идея состоит в том, чтобы алименты выплачивал государственный фонд, а затем сам взыскивал с неплательщиков долги, избавив от этого бывших супругов.
В Совфеде инициативу поддержали, но механизм необходимо тщательно проработать.

"Я вообще противница создания каких-либо фондов, потому что, к сожалению, через какое-то время они превращаются в воровайки, – прокомментировала это предложение спикер СФ Валентина Матвиенко. – Но у нас есть Фонд социального страхования, государственный, подконтрольный, можно было бы в рамках этого фонда создать структуру, которая отвечала бы за вот выплату алиментов, сохраняя ответственность родителей и обязательного взыскания и возврата в этот фонд средств".

Платить алименты нужно правильно: наличными в руки с подтверждающей распиской, почтовым или банковским переводом с обязательным указанием назначения платежа. Если сделать платеж в мобильном приложении с карты на карту и в поле "Комментарии" вбить слово "алименты", такой платеж суд не примет. Нужно выбрать перевод на счет с указанием реквизитов и там заполнить строчку "назначение платежа".

Кстати, в Австрии введена уголовная ответственность за неуплату алиментов. А в Италии, например, невозможно вступить в следующий брак без соглашения о выплате алиментов.