Как мне кажется, основной страх российских родителей при словах "уроки сексуального просвещения/образования" заключается в самом корне "секс".
Ведь что такое "секс" в понимании российского обывателя? Это половой акт между мужчиной и женщиной (как правило). А слало быть, "секспросвет" - это обучение тому, как сексом заниматься. И зачем такие уроки детям 10-12 лет? Не развратят ли они их?..
А если я скажу, что в Европе уроки сексуального образования начинаются не в 12 лет и не в 10, а... в 5! И, естественно, никто детей технике полового акта не учит! Потому что слово sex обозначает не половой акт, а сам "пол". То есть это уроки
полового воспитания.
И, конечно же, никто о половых актах в таком возрасте не говорит. А говорят о том, что у людей есть интимные органы - те, которые принято прикрывать нижним бельём. Что эти органы не принято демонстрировать другим людям. Что прикасаться к ним могут только родители (до определённого возраста) и врач. Что если это попытается сделать кто-то другой, нужно немедленно звать на помощь!
И вовсе не обязательно ребёнку знать во всех подробностях, для чего кто-то к нему в трусы может полезть. Нельзя - и всё тут, и неважно, по какой причине!
Секспросвет - это и вопросы физиологии в том числе. Полового созревания, которое наступает не в 18 с совершеннолетием, а как раз в те самые 10-12 лет. Много у нас родителей, умеющих адекватно поговорить с детьми на эту тему?.. Если даже у нас слово "менструация" считается неприличным и заменяется всяким эвфемизмами! (тогда как про "диарею" даже в рекламе говорят открыто!)
И от того, о чём писал Пастернак, мы недалеко ушли, по-моему...
читать дальшеВпоследствии Женя припоминала только, что француженка похожа была на муху, и никто ее не любил. Имя ее было утрачено совершенно, и Женя не могла бы сказать, среди каких слогов и звуков можно на это имя набрести. Она только помнила, что француженка сперва накричала на нее, а потом взяла ножницы и выстригла то место в медвежьей шкуре, которое было закровавлено.
Ей казалось, что теперь всегда на нее будут кричать, и голова никогда не пройдет, и постоянно будет болеть, и никогда уже больше не будет понятна та страница в ее любимой книжке, которая тупо сплывалась перед ней, как учебник после обеда.
Тот день тянулся страшно долго. Матери не было в тот день. Женя об этом не жалела. Ей казалось даже, что она ее отсутствию рада. <...>
Женя стала укладываться в постель и увидала, что день долог от того же, что и тот, и сначала подумала было достать ножницы и выстричь эти места в рубашке и на простыне, но потом решила взять пудры у француженки и затереть белым, и уже схватилась за пудреницу, как вошла француженка и ударила ее. Весь грех сосредоточился в пудре. "Она пудрится. Только этого недоставало. Теперь она поняла наконец. Она давно замечала!" - Женя расплакалась от побоев, от крика и от обиды; от того, что, чувствуя себя неповинною в том, в чем ее подозревала француженка, знала за собой что-то такое, что было - она это чувствовала - куда сквернее ее подозрений. Надо было - это чувствовалось до отупенья настоятельно, чувствовалось в икрах и в висках - надо было неведомо отчего и зачем скрыть это, как угодно и во что бы то ни стало. Суставы, ноя, плыли слитным гипнотическим внушением. Томящее и измождающее, внушение это было делом организма, который таил смысл всего от девочки и, ведя себя преступником, заставлял ее полагать в этом кровотечении какое-то тошнотворное, гнусное зло. "Menteuse!" - Приходилось только отрицать, упорно заперевшись в том, что было гаже всего и находилось где-то в середине между срамом безграмотности и позором уличного происшествия. Приходилось вздрагивать, стиснув зубы, и, давясь слезами, жаться к стене. В Каму нельзя было броситься, потому что было еще холодно и по реке шли последние урывни.
Ни она, ни француженка не услышали во-время звонка. Поднявшаяся кутерьма ушла в глухоту черно-бурых шкур, и когда вошла мать, то было уже поздно. Она застала дочь в слезах, француженку - в краске. Она потребовала об'яснения. Француженка напрямик об'явила ей, что - не Женя, нет votre enfant, сказала она, что ее дочь пудрится и что она замечала и догадывалась уже раньше - мать не дала договорить ей - ужас ее был непритворен - девочке не исполнилось еще и тринадцати - "Женя - ты? - Господи, до чего дошло (матери в эту минуту казалось, что слово это имеет смысл, будто уже и раньше она знала, что дочка деградирует и опускается, и она только не распорядилась во-время - и вот застает ее на такой низкой степени паденья) - Женя, говори всю правду - будет хуже - что ты делала - с пудреницей, хотела, вероятно, сказать госпожа Люверс, но сказала - с этой вещью - и схватила "эту вещь" и взмахнула ею в воздухе. - "Мама, не верь m-lle, я никогда" - и она разрыдалась. Но матери слышались злобные ноты в этом плаче, которых не было в нем; и она чувствовала виноватой себя, и внутренно себя ужасалась; надо было, по ее мненью, исправить все, надо было, пускай и против материнской природы, "возвыситься до педагогичных и благоразумных мер": она решила не поддаваться состраданью. Она положила выждать, когда прольется поток этих глубоко терзавших ее слез.
И она села на кровать, устремив спокойный и пустой взгляд на краешек книжной полки. От нее пахло дорогими духами. Когда дочь пришла в себя, она снова приступила к ней с расспросами. Женя кинула заплаканными глазами по окну и всхлипнула. Шел и, верно, шумел лед. Блистала звезда. Ковко и студено, но без отлива, шершаво чернела пустынная ночь. Женя отвела глаза от окна. В голосе матери слышалась угроза нетерпенья. Француженка стояла у стены, вся - серьезность и сосредоточенная педагогичность. Ее рука по-ад'ютантски покоилась на часовом шнурке. Женя снова глянула на звезды и на Каму. Она решилась. Несмотря ни на холод, ни на урывни. И - бросилась. Она, путаясь в словах, непохоже и страшно рассказала матери про это. Мать дала договорить ей до конца только потому, что ее поразило, сколько души вложил ребенок в это сообщение. Понять поняла-то она все по первому слову. Нет, нет: по тому, как глубоко глотнула девочка, приступая к рассказу. Мать слушала, радуясь, любя и изнывая от нежности к этому худенькому тельцу. Ей хотелось броситься на шею к дочери и заплакать. Но - педагогичность; она поднялась с кровати и сорвала с постели одеяло. Она подозвала дочь и стала ее гладить по голове медленно, медленно, ласково. "Хорошая де..." вырвалось у нее скороговоркой она шумно и широко отошла к окну и отвернулась от них. Женя не видела француженки. Стояли слезы - стояла мать, - во всю комнату. - "Кто оправляет постель?" Вопрос не имел смысла. Девочка дрогнула. Ей стало жаль Грушу. Потом на знакомом ей, французском языке, незнакомым языком было что-то сказано: строгие выражения. А потом опять ей, совсем другим голосом: "Женичка, ступай в столовую, детка, я сейчас тоже туда приду, и расскажу тебе, какую мы чудную дачу на лето вам - нам на лето с папой сняли".
Лампы были опять свои, как зимой, дома, с Люверсами, - горячие, усердные, преданные. По синей шерстяной скатерти резвилась мамина куница. "Выиграно задержусь на Благодати жди концу Страстной если - ", остального нельзя было прочесть, депеша была загнута с уголка. Женя села на край дивана, усталая и счастливая. Села скромно и хорошо, точь-в-точь как села полгода спустя, в коридоре Екатеринбургской гимназии на край желтой холодной лавки, когда, ответив на устном экзамене по русскому языку на пятерку, узнала, что "может итти".
--------------
На другое утро мать сказала ей, что нужно будет делать в таких случаях и что это ничего, не надо бояться, что это будет не раз еще. Она ничего не назвала и ничего ей не об'яснила, но прибавила, что теперь она сама займется предметами с дочерью, потому что больше уезжать не будет.
Француженка была разочтена за нераденье, пробыв немного месяцев в семье. Когда ей наняли извозчика, и она стала спускаться по лестнице, она встретилась на площадке с подымавшимся доктором. Он очень неприветливо ответил на ее поклон и ничего не сказал ей на прощанье; она догадалась, что он уже знает все, нахмурилась и повела плечами.
В дверях стояла горничная, дожидавшаяся пропустить доктора, и потому в передней, где находилась Женя, дольше, чем полагалось, стоял гул шагов и гул отдающего камня. Так и запечатлелась у ней в памяти история ее первой девичьей зрелости: полный отзвук щебечущей утренней улицы, медлящей на лестнице, свежо проникающей в дом; француженка, горничная и доктор, две преступницы и один посвященный, омытые, обеззараженные светом, прохладой и звучностью шаркавших маршей. Борис Пастернак. Детство Люверс
И да, я считаю, что гораздо лучше знать, что от полового акта дети бывают. И что это знание - лучшая профилактика абортов. Чтобы не было: "Ой, как же так, я не могу быть беременна! Мы же не спали вместе, мы стоя!" (реальная ситуация, между прочим!)
Не лучше и обратное. Где-то попадалось, что однажды институтки не на шутку перепугались, когда одна из них, желая подшутить, сказала, что можно забеременеть от того, что преподаватель пожал воспитаннице руку во время какой-то официальной церемонии. И все поверили! И переволновались! Вот что пока получилось найти:
читать дальшеИнститут строго оберегал младенческую непорочность своих воспитанниц. Она считалась основой высокой нравственности. Стремясь оставить институток в неведении относительно греховных страстей и пороков, воспитатели доходили до форменных курьезов: иногда седьмую заповедь даже заклеивали бумажкой, чтобы воспитанницы вообще не знали, о чем здесь идет речь
А кто считает, что "до 18 лет о таких вещах знать не положено" - пусть для начала поднимут "возраст согласия" до 18 лет. А то соглашаться с 16 лет можно, а знать, на что соглашаешься, можно только с 18! Абсурд! То же касается пропаганды воздержания: получается, что о воздержании говорить можно и нужно, а о том, от чего именно воздерживаться-то надо, - об этом, дети, вы узнаете в 18 лет! А пока просто воздерживайтесь... а от чего - не скажу, а то это вас развратит!