Матери русской литературы
snob.ru/entry/158276

Матери русской литературы
Константин Зарубин
8 марта 2018

«Но какой злой гений так исказил предназначение женщин? Теперь она родится для того, чтобы нравиться, прельщать, увеселять досуги мужчин, рядиться, плясать, владычествовать в обществе, а на деле быть бумажным царьком, которому паяц кланяется в присутствии зрителей и которого он бросает в темный угол наедине... Право, иногда кажется, будто мир божий создан для одних мужчин; им открыта вселенная со всеми таинствами, для них и слова, и искусства, и познания; для них свобода и все радости жизни».
Это написано русским писателем, дозволено российской цензурой и опубликовано в России в 1839 году. Иначе говоря, это классика русской литературы. Повесть под названием «Идеал».
Героиня «Идеала» — провинциалка Ольга, жена тупого офицера. Она любит книги и тяготится пустотой своей жизни. У Ольги есть кумир — поэт, живущий в Петербурге. Однажды их пути пересекутся. Ольга страстно влюбится в своего поэта, а он окажется скучающим позёром и мерзавцем, вроде Печорина. А ведь Вера, мудрая Ольгина подруга, предупреждала: «питай свои мечты, утешайся ими», но никогда не ищи встречи со своим идеалом!
Если вы пытаетесь вспомнить, кто сочинил эту русскую классику и в каком классе её проходили, то оставьте напрасный труд. Вы точно не проходили повесть «Идеал». Даром что вышла она раньше «Героя нашего времени», живо написана и открывается сочной, злой картиной провинциального бала — одной из лучших в дворянской литературе на русском языке.
Скорее всего, вы даже не слышали имени автора: Елена Ган (1814–1842), мать Елены Блаватской. Говорю это не в укор лично вам. Если б меня год назад попросили назвать русских писательниц XIX века, я б никого не вспомнил, кроме Дуровой, Башкирцевой и Ковалевской.
читать дальше

Елена Ган

Укор относится к нам всем — к пресловутому «русскому миру», который так охотно называет себя «литературоцентричным» и так любит гордиться беллетристикой, написанной полтора столетия назад.
В «Обязательный минимум содержания среднего (полного) общего образования», утверждённый министерством образования Российской Федерации, входят 64 писателя и поэта. Женщин среди них ровно три: Цветаева, Ахматова, Ахмадулина. 4,5% женщин — это очень печально. Столь же печально, что среди них нет прозаиков. И едва ли менее печально, что все три из XX века.
В типовой российской программе по литературе для 5–11 классов я насчитал 185 авторов мужского пола — от Гомера и Владимира Мономаха до Ницше с Тимуром Кибировым. В этот мальчишник допустили 12 женщин, то есть 5,8% от общего числа. Лишь одна из них жила раньше двадцатого столетия — Шарлотта Бронте, англичанка.

И это с учётом «Программы для профильных и гуманитарных и филологических классов», разбирающей русскую литературу XIX века чуть ли не по годам. Профильная программа сулит школьникам вирши Баратынского, Дельвига, Языкова и Майкова. Прозу Григоровича, Помяловского, Мамина-Сибиряка и Гарина-Михайловского. А также — я не шучу — критику Дружинина и Писарева. Единственное открытие чудное, которое она никому не сулит, — это десятки русских женщин, которые писали и успешно печатались задолго до Цветаевой и Ахматовой. Даже в углублённой программе нет ни одной реальной жительницы XIX века. Там водятся одни Татьяны, Наташи и Настасьи Филипповны — «женские характеры», придуманные экзальтированными мужиками.

Вообще, у меня сложное отношение к литературным канонам как таковым. Я не уверен, что для уроков литературы нужны единообразные списки, построенные в хронологическом порядке и одобренные министерством образования. Есть, наверное, более эффективные способы прививать любовь к беллетристике и развивать умение эмоционально вживаться в героев и героинь.

Но допустим, что история русскоязычного мира — это, в значительной степени, история русской литературы. То есть без канона нам никак. Допустим, более того, что нам близки требования к литературе, заявленные в школьной программе. В книгах, говорит нам программа, должно быть «многообразие реального и художественного миров» (6 класс), «многообразие жизненного содержания» (7–8 класс), «многообразие индивидуальностей» (9 класс). Тут и допускать особо нечего — правильные требования.

Каким же был реальный мир и его жизненное содержание в XIX веке?
Ну, например, характернейшей чертой того мира была жесткая социокультурная сегрегация полов и исключение женщин из публичной сферы. Пишет очевидица, классик русской литературы Евдокия Ростопчина (1812–1858):
«У нас, европейцев, не ноги с детства умалены и стеснены в неумолимых колодках, а умы женщин и понятия их вырабатываются и ограниваются по известной форме, упрочивающей потом на всю жизнь недвижимость моральную и заключение души в пределах, ей назначенных… И почему бы не так? Ведь растут же цветы в оранжереях и живут птицы в клетках!» (повесть «Счастливая женщина», 1852 год)

Евдокия Ростопчина

Мучительное, порой героическое бегство женщин высших сословий из этой клетки — в образование, искусство, науку, политику, литературу или хотя бы на страницы своего дневника — один из главных сюжетов российской истории XIX века. Справедливости ради оговоримся, что этот тектонический сдвиг не остался совсем уж без внимания писателей-мужчин. У Пушкина есть недописанный «Рославлев», у Чернышевского — незабвенное «Что делать?», у Тургенева — «Новь». У позднего Чехова есть много чего.

Но типовой героине священных текстов нашей мужской классики некогда думать о науках, свободе выбора и женском вопросе. Она очень занята — она служит мостками, подпорками, приманкой и пугалом для страдающих мужчин. Как отмечает Барбара Хелдт в книге Terrible Perfection: Women and Russian Literature (которую следовало перевести на русский ещё в восьмидесятые), женщины у наших гениев то сияют на пьедестале, то валяются в грязи у его подножия. Когда над ними не издеваются, на них жарко молятся, но за людей их не держат в любом случае. «Многообразие» женских «индивидуальностей» то и дело сводится к многообразию отклонений от Чистейшего Образца Чистейшей Прелести, от могучей, но доброй Женщины в Русских Селеньях, от многострадального ангела, призванье которого — спасти «человека»:

«Женщина… — наставлял будущую писательницу Елизавету Водовозову (1844–1923) и её одноклассниц учитель словесности в Смольном институте благородных девиц, — самое возвышенное, самое идеальное существо! Ей одной предназначено обновить мир, внести идеалы, уничтожить вражду, поселить любовь, внушить уважение... Только женщина может примирить человека с жизнью! Только красота женщины, ее грация и прелесть, кротость и неземная доброта могут разогнать душевную тоску, тяжесть одиночества».
«Мы, — добавляет Водовозова, — конечно, не имели ни малейшего представления, каким образом мы можем разгонять тоску одиночества, как мы будем обновлять мир и зачем его обновлять, ни малейшего понятия не имели мы и об идеалах, какие нам предназначено внести в мир, но все же из этих слов нам было ясно, что назначение женщины очень прекрасное…» («На заре жизни. Воспоминания шестидесятницы», 1911 год)
Чтобы вполне прочувствовать иронию в словах «очень прекрасное», надо читать воспоминания Водовозовой полностью. Если времени нет, почитайте хотя бы главы про муштру и повальный садизм в Смольном институте. Они душераздирающие, как «Очерки бурсы» Помяловского, и написаны как минимум не хуже.

Стоит ли говорить, что в мужском клубе по имени «Русская классика» не хватает не только Водовозовой, Ростопчиной и Ган. Есть и масса других произведений, которые могли бы изрядно повысить «многообразие жизненного содержания» в школьной программе.

Елизавета Водовозова

Есть, например, «Записки» Екатерины Дашковой. «Двойная жизнь» Каролины Павловой. «Пансионерка» Надежды Хвощинской. «Нигилистка» и «Воспоминания детства» Софьи Ковалевской. Есть знаменитые дневники Елизаветы Дьяконовой и Марии Башкирцевой, которой посвятила свой первый сборник Цветаева. Есть, в конце концов, «Кавалерист-девица» Надежды Дуровой. Дурову, в отличие от остальных, всегда переиздавали, и её отсутствие в школьном каноне вообще за гранью моего понимания, даже со скидкой на весь наш патриархат.
Литературоведы могут составить полноценный список. Я, рядовой любитель русской беллетристики, просто назвал несколько произведений, которые сам читал с удовольствием, местами переходящим в душевный трепет.

Свои восторги от этих книг я убрал в отдельный пост, чтоб не загромождали колонку. Но «Автобиографию» Надежды Соханской (1825–1884) непременно надо обсудить здесь. Мало какая литература сильней брала меня за жабры.
Соханская, родом из бедных дворян, сочиняла замечательные повести о провинциальном быте. Особенно горячими поклонниками её прозы были славянофилы во главе с братьями Аксаковыми — Соханская была глубоко религиозна и придерживалась консервативных взглядов.
Среди прочего, она была убеждена, что «женщина не должна писать», «потому что этим нарушается её первое чувство и достоинство: скромность». В одном из писем к издателю «Современника» Плетнёву (из этих писем и составлена «Автобиография»), двадцатидвухлетняя Соханская рассказывает, какое «непреодолимое, инстинктивное отвращение» вызывают у неё чернила. Она сравнивает пишущих женщин с больными.
И тут же признаётся, что сама не может не писать: «Я сию минуту расстанусь вам с жизнью; но с ним, с моим крошечным даром — никогда! Когда только Бог велит. — Он мне больше, нежели жизнь: он вместе жизнь и всё, чем живут люди в жизни... Пусть я ослепну, пусть судороги или паралич отнимут у меня правую и левую руку; — я буду сидеть на пороге богадельни — и, пока живым языком, рассказывать прохожим чудные сказки…»
Затем будто спохватывается, повторяет: «А всё-таки женщина не должна писать».

Видеть такое на последних страницах одной из лучших автобиографий в русской литературе почти физически больно. Ты только что провёл вечер, приклеившись к сайту Российской государственной библиотеки, едва замечая, что читаешь отсканированный текст 1896 года с ятями и ерами, потому что так хорошо написано, так ярко всё высвечивается в голове! Вот маленькая девочка ломает голову над «безначальностью» Бога, о которой прочла в катехизисе. Вот ей дают «углем почерневшую говядину» в Харьковском институте благородных девиц. Вот она тайком переписывает стихи, «припав одним коленом на пол, а другое превратив в аналой», а вот уже готова бежать в монахини от институтского садизма, и останавливает её лишь одно — монахини не читают книг. «Как? не читать книг?»
И вдруг на тебе. Женщина, написавшая всё это, объявляет, что женщины не должны писать.
Впрочем, зачеркните «вдруг». Конечно, не вдруг. В одном месте «Автобиографии» Соханская будто между делом вспоминает «странную вещь» — свою реакцию на повесть «Женщина-писательница», сочинение некоего Верёвкина о том, что писательниц быть не должно:
«Я более недели ходила, повеся голову. Итак, женщине нельзя писать! говорила я сама себе, и не знаю от чего, так мне было грустно; куда бы я ни делась от этой мысли! А что мне было в ней? Я говорю, что тогда ещё и в голове у меня не было писанья».

Я отыскал пересказ Верёвкинского опуса с цитатами. Ознакомился. И вот, дорогие друзья, что я скажу в заключение.
Трагедия, увы, не только в том, что талантливая, умная Соханская, выросшая в патриархальной клетке, чуть ли не дословно повторяет глупости, прочитанные много лет назад в идиотской книжонке (вплоть до утверждения, что женщине, коли уж она не может не писать, позволительно сочинять только «детские книги»).

Трагедия и в том, что Верёвкины никуда не делись. Слог у них слегка поменялся за двести лет, это да. Но тупость, гонор и «аргументы» примерно те же. Я натыкаюсь на них постоянно. Не только на форумах, где убогое интернет-мужло обсуждает «феминистские высеры». Верёвкины везде — в телевизоре, в Госдуме, в Кремле. И говорят они не только о литературе.

Одним расширением литературного канона их, конечно, не заткнёшь. Но всё же. Раз уж мы такие «литературоцентричные», то в кабинетах литературы, среди усов и бакенбард, должны висеть портреты женщин. Девочки и мальчики должны знать, что у любого времени есть и герои, и героини — трёхмерные, сложные, с амбициями, увлечённые всем на свете.