Перед тем, как уйти спать
Почти ушла, а вот подумала: выложить ли?
А пусть будет...

Я планировала написать цикл рассказов (возможно, автобиографических) под названием "Сны в зимнюю ночь" - так как идея пришла зимой, и обдумывала я ее ночами.
Но застряла после написанного первого "сна" - который я хотела посвятить Роману Сусалеву и который внезапно сполз на творчетво Толкиена, образ Финрода и заслугу Ромы в создании последнего.
Пусть будет.

читать дальше

Не в том беда, что мы несчастны здесь,
А в том беда, что песня не допета...
Финрод-зонг

Сон 1. Недопетая Песня

Он играл в маленьком неприметном клубе, непонятно каким образом выросшем в центре города – на узкой, ярко освещенной сцене, удобно пристроившись на обыкновенном деревянном стуле, расслабленный, спокойный, уверенно и умело держащий в руках гитару. Он был в простой темной футболке и джинсах – странно, я даже не думала, что ему так идет черный цвет, - он пел, едва заметно, мимолетно улыбаясь, чуть приподняв широкие, странно светлые по сравнению с коротко стриженными каштановыми волосами брови и проникновенно глядя куда-то вдаль, поверх голов столпившихся у сцены слушателей.
Я пристально вглядывалась в его лицо, порой забывая о самом главном – о его голосе, что некогда, с первых же строк одной песни, околдовал меня и не выпускал из свои чар и поныне. У него высокий, чистый лоб, широкий нос, четко очерченные, узкие губы, мягкий, чуть вытянутый подбородок, покрытый едва заметным темным пушком щетины, и удивительно добрый и теплый взгляд. У него маленькие, глубоко посаженные глаза со слегка припухшими нижним веками, и в уголках их, если приглядеться, можно увидеть тоненькую, крохотную сеть мелких морщинок, а в его карей радужке – удивительная, несвойственная человеку мудрость и бархатная, легкая ласка.
Когда он широко улыбается, две глубокие ложбинки протягиваются от уголков его губ к крыльям носа, а подбородок прорезает маленькая симпатичная ямочка. От него веет необъяснимым, светлым обаянием, теплом, заботой… Я помню, как преподавательница литературы рассказывала нам на лекции про пушкинского Пугачева – тот, по мнению кого-то из литературоведов, обладал «чарой» - очарованием, которое и располагало к нему людей, делало его в глазах народа героем, привлекательным, отважным, настоящим вождем, гордым, сильным, обещавшим лучшее будущее – и ему верили, и за ним шли…
При взгляде на него мне тоже вспоминается слово «чара» - он очаровывает, и не только голосом, но всем своим видом, каждым движением, каждым взглядом, каждым жестом – от положения рук на грифе инструмента до наклона покачивающейся в такт гитарным аккордам головы.
Он кажется таким простым, живым, настоящим. И в то же время голос его – высо-кий, звонкий, чистый – кажется звуком высших сфер. Каждый раз, слушая его, я пора-жаюсь и думаю, что человек не может так петь… И может ли этот божественный голос принадлежать обычному человеку?
Он поет «Мак-Мэда» - пожалуй, это моя любимая из его песен. Ее непонятный, не-раскрытый, недоговоренный сюжет, ее быстрая, чуть воинственная и бодрая мелодия, ее таинственный, непонятный мотив, пришедший из далекой, неизвестной страны, где Мак-Мэд покидает обители клана, где правит мудрый старый тан, где «в неистовом лязге гордых горских клинков клан Делман, гневом пьян» проклял доблестного воина, поднявшего меч на брата из-за красавицы Элен…
Я не могу слушать исполняемые им «Не на золоте полей» и «Шансон де жест» - это слишком, слишком красивые и грустные песни о величественных и отважных королях нолдор, отдавших свои жизни во имя своего народа и своих клятв. Какие бы песни он ни пел – все они в его исполнении кажутся мне несравненно лучше и прекраснее, чем в исполнении других менестрелей… Ничего удивительного: его голос – самый красивый из всех, что я слышала.
И кто бы знал, как я хочу сказать ему об этом…
Звучат последние аккорды «Травы разлуки» - он вздыхает, склоняя голову на грудь, и его крепкие, широкие пальцы замирают на гитарных струнах. Он сидит так некоторые время, а потом поднимает голову, светло улыбается хлопающим ему поклонникам, снимает с шеи гитару, встает и кланяется. Я невольно вспоминаю, как он раздавал поклоны во время постановки «Тамплем» «Жанны д’Арк», будучи Жиль де Рецем, и не могу сдержать улыбки. В той роли он был бесподобен. Хотя для меня он навсегда будет связан с образом другого персонажа… прежде всего – с ним.
Он спускается со сцены, подходит к своим друзьям, о чем-то весело с ними переговаривается. Я все это время не отрываю от него взгляда – а потом, набравшись смелости, приближаюсь, неловко, робко улыбаюсь.
- Здравствуйте. Можно ваш автограф?
Блокнот и шариковая ручка слегка дрожат в моих руках. Какая же я глупая…
Но он поднимает на меня свой светлый, спокойный, теплый взгляд и улыбается – понимающе, благодушно и, возможно даже, ободряюще.
- Конечно.
Я не вижу, как он ставит на клетчатой бумаге блокнота свою подпись – я смотрю на него самого. На широкий лоб, на который ложатся встрепанные, короткие темно-каштановые пряди, на опущенные веки с короткими, выцветшими ресницами, на изогнутые в легкой полуулыбке губы, на темную линию щетины на подбородке… Зачарованно.
- Держи, - он возвращает мне блокнот и ручку. А когда он говорит, у него совсем другой голос – низкий, чуть-чуть хрипловатый, вроде бы даже ничем не примечатель-ный… если бы не звенящие, тонкие нотки, как вибрации, которые, словно нить, соеди-няют этот его «обыденный» голос с голосом «певческим». Лишь по ним я угадала бы его – они словно золотые искры на ровном, бархатисто-сером полотне тембра, который вспыхивает всеми оттенками солнца и лета, стоит ему «поднять голос свой».
- Спасибо, - я отстраненно беру блокнот, едва ли соображая, что неотрывно, пытливо и даже, пожалуй, до неприличия пристально смотрю на него.
- Можно спросить? – наконец помявшись, спрашиваю я.
- Да? – в его теплых карих глазах – почему-то еще больше смущающие меня добродушие и мягкий, незлобивый смех.
- Как вам удалось так исполнить роль Финрода? – выпаливаю я, как-то совершенно неуместно, глупо, словно ребенок, спрашивающий у родителей, почему трава зеленая, а снег холодный.
Он слегка приподнимает брови – вроде недоуменно и в то же время весело.
- Как – так? – с любопытством спрашивает он. Мои щеки заливает румянец: вот никогда я не умела четко и последовательно излагать свои мысли! Я всегда полагаюсь на эмоции и позволяю крови ударить в голову, быстро вспыхиваю, а потом прислушиваюсь к голосу разума и сожалею. Вот и сейчас – что мне ему сказать?
- Так… так по-настоящему, - наконец говорю я, несмело поднимая на него глаза. – Так по-живому. Так… единственно правильно.
Да. Он – единственный настоящий Финрод. Все прочие – лишь жалкие подделки. По крайней мере, для меня.
Взгляд его вдруг становится лукавым и загадочным. Коротко стрельнув глазами в сторону друзей, он вдруг улыбается еще шире и кивает в сторону выхода.
- Пойдем со мной.
Мы выходим на свежий, морозный воздух; с неба падают крохотные узорчатые снежинки – как рисунки из разбитых шальной вьюгой витражей, что были нарисованы неизвестным, но восхитительно талантливым небесным художником, окунающим кисть из облаков в краски дождя и холода.
Свежо. Хорошо.
Он одним резким, сильным движением выпрямляет воротник куртки; слегка ежится, а потом плавно поднимает руку ладонью вверх, ловя искрящиеся в блеклом свете ночных фонарей, филигранно вырезанные снежинки. Каким тонким должен быть резец и какими искусными – пальцы, чтобы создать такую красоту?
- Что ты видишь? – спрашивает он, протягивая мне руку. Странно, но холодная се-ребристо-белая звездочка на его теплой ладони не тает.
- Снежинку, - отвечаю я, склоняясь над его кистью.
- А что именно ты видишь в ней? – он улыбается и подносит ладонь ближе к моему лицу. – Присмотрись.
Я прищуриваю глаза, сужаю их все больше и больше и, когда смазанные линии ресниц начинают мешать взгляду и скрывать очертания его руки, наконец вижу – в узорах снежинки – тонкие изогнутые лепестки не виданного мною прежде цветка. Точеный стебелек, острые, колкие листики, звездообразная чашечка – холодный, белый, с золотыми искорками – бликами от света фонарей – незнакомый, чуждый, но удивительно красивый.
- Что ты видишь? – повторяет он.
- Цветок, - я зябко повожу плечами – холодно. Никогда не любила холод.
Он улыбается.
- А я вижу вот здесь звезду на гарде тамплиерского клинка. А кто-то, быть может, увидит роспись на Кольце Всевластья или геральдическую лилию с французского знамени.
- К чему вы это говорите?
Он вздергивает уголок губ и переворачивает ладонь. Снежинка соскальзывает вниз и растворяется на фоне искристо мерцающего под ногами снежного полотна.
- Это – один и тот же образ. Только каждый видит его по-разному. Каждый видит что-то свое. Свои стороны. Свои оттенки. Свои грани. Я лишь попытался примерить на себя те черты, которые я сам увидел и которые счел необходимыми для создания правильного образа. Таким я вижу Финрода. Таким, должно быть, видит его большинство.
Я переминаюсь с ноги на ногу, кусаю и без того зудящие от мороза и старых ранок губы. Дурацкая привычка: когда я нервничаю, я всегда кусаю губы, незаметно для самой себя, машинально, и только боль помогает опомниться и прекратить. Я нахожу в заднем кармане сумочки гигиеническую помаду, торопливо, сминая вкусно пахнущий зеленым яблоком белый стержень, мажу губы. Становится легче – боль отступает.
Я прислоняюсь спиной к перилам лестницы, что ведет ко входу в клуб. Сквозь тол-стую куртку холод покрывшейся изморозью стали не чувствуется.
- Ваш голос – самый красивый из всех, что я слышала, - наконец говорю я. Я разочарована: я-то надеялась, что это будет горячее, пылкое, эмоциональное признание. А слова звучат так пусто, обыденно, сухо… Обидно.
Я впервые услышала его голос в «Последнем Испытании». Услышала – но внимания не обратила. Ну конечно, я же решила познакомиться с этим мюзиклом только из-за игравшей в нем несравненной Хелависы и потому вслушивалась исключительно в арии Такхизис…
А потом я скачала «Финрод-зонг». И, слушая «Приход Берена в Нарготронд», чутко внимая обращению адана к нарготрондскому правителю, я с огромным нетерпением ждала начала партии эльфийского короля. Была ночь, я уже лежала в постели, по привычке прокручивая перед сном музыку на плеере. И, услышав наконец голос неизвестного и незнакомого мне тогда Финрода Фелагунда, я замерла в немом восторге. Я ждала, не думая, не мысля о разочаровании – и он меня не разочаровал – таким, именно таким я представляла себе голос короля эльфов. И изумительными и дивными, идеально подходящими образу правителя Нарготронда показались мне следующие строчки: «Светел и прекрасен ты, государь…» Точнее – и правильнее – сказать было нельзя. Светел. Прекрасен.
Именно тогда, пожалуй, я впервые услышала настоящий голос Фелагунда. Его партию в «Балладе Галадриэли» я просто пропустила мимо ушей.
Однако этой рок-оперой я проникалась долго. И сам Финрод, хоть и понравился мне, показался поначалу слабым, робким, покорно следующим своей судьбе эльфом, слишком кротким, слишком мягким и постоянно напрасно жалеющим, что «песня не допета». Тогда я еще не знала, что он – старший брат той самой Галадриэль из «Властелина Колец» и «благороднейший и любимейший из потомков Финве»…
«Светел и прекрасен ты, государь…»
Он тихо смеется, услышав мои слова – радостно и благодарно.
- Спасибо, - искренне говорит он, на мгновение оборачиваясь. – Никогда об этом не думал.
Я улыбаюсь – слегка, обветренные губы еще болят, - и зарываюсь подбородком в обмотанный вокруг шеи вязаный шарф. Так теплее.
Я так много хочу сказать… Но как, как показать, как дать понять, что его голос – самый потрясающий, самый изумительный, самый волшебный в мире?
Я молчу. Я никогда не умела говорить.
- Знаете, - неожиданно говорю я, отстраненно наблюдая за незатейливым танцем снежинок в кристально прозрачном, тонко-свежем воздухе, - мне кажется, менестрели – это люди в обличии птиц…
Он переводит на меня взгляд. В глазах его – приятное удивление и искренний, веселый интерес.
- Правда? Почему?
Я неуверенно поджимаю губы.
- Есть такая песня… «Где над берегом холодным жили люди в обличии птиц…»
Он улыбается. Знает?
- На этих строчках я почему-то думаю о менестрелях. Они как птицы – свободны, прекрасны в своем величественном, веселом, манящем полете, и так дивно поют… Ле-тают где пожелают. Услаждают слух окружающих своими песнями. Они волшебны и чудесны. Они – люди в обличии птиц… или птицы в обличии людей?
Я окончательно запутываюсь.
Он добродушно смеется. В карих глазах слегка дрожат белые точки живых, теплых бликов.
- А в странах за морем, где люди крылаты, жил брат мой, он был королем, - внезапно звонко поет он. Его высокий, чистый голос как золотая нить прорезает бархатную, мягкую темноту зимней ночи.
Я улыбаюсь. Я люблю его голос. И чего бы я ни отдала, что услышать свои любимые песни в его исполнении! «Тирион» Тэленис. «Мой принц, мой брат» Богушевской. «Подвиг Фингона» «Альбиона»… Я хочу услышать, как он поет их. Эти слова, эта музыка – и его голос… Что может быть прекраснее?
Снежная взвесь за его спиной вдруг взвивается вверх маленьким вихрем. Я поднимаю взгляд – и ошеломленно наблюдаю, как из мерцающей белой пыли возникает блеклая, словно слабый карандашный набросок на бумаге, фигура. Густые, пышные волосы тяжелыми волнами ложатся на плечи и спину; в глубоких, лучистых глазах – неземная мудрость и нечеловеческая печаль. Широкие скулы плавно переходят в твердый, волевой подбородок. Точеные, идеально правильные черты лица – нет, человек не может быть так красив, так мудр и весел, так молод и стар одновременно…
- Финдарато… - чуть слышно произношу я хриплым от волнения голосом.
Видение слегка склоняет голову, и тонкие морщинки в уголках его губ обозначают легкую, светло-грустную улыбку. Из всех виденных мною его изображений он больше всего похож на портрет авторства Туулики… точнее, нет, не так. Наоборот – это портрет похож на него. Удивительно, сильно, необъяснимо похож. Словно она знала, как он выглядел на самом деле… словно видела его воочию, смотрела на него, говорила с ним…
- Почему? – вопрос вырывается из моего рта облачком пара.
Он поворачивается ко мне – он стоит совсем рядом с хрупким, кажущимся совер-шенно бесплотным и в то же время таким настоящим призраком прекрасного Нолдо, и я внезапно понимаю, что в чертах их лиц есть сходство. Легкое, мимолетное, почти неуловимое: линия скулы, теплые искорки в глазах, притаившаяся в плавном изгибе губ улыбка… Едва-едва, с огромным трудом, если очень хорошо приглядеться – можно увидеть…
- Потому что каждый видит по-своему, - поясняет он, этим своим неповторимо-милым и немножко-шутливым движением приподнимая брови. – И хотя все смотрят на одно «общее», каждый видит – свое, через призму собственного мировоззрения, через зеркало сокровенных желаний, через тонкую вуаль романтичных мечтаний и чаяний. Она увидела так. И ты – видишь так. И он – отчасти – был таким…
Веки мои начинают слипаться, но я изо всех сил таращу глаза, пытаясь хотя бы на мгновение продлить созерцание дивного видения – и его, стоящего рядом. Его улыбка согревает, а взгляд словно освещает душу. Темные, карие глаза – и такой блеск, такая сила, такая жизнь в них…
Иллюзия исчезает, растворяется в тускло мерцающей поземке, осыпается миллионами золотых снежинок, которые послушно садятся на раскрытые ладони и уютно пристраиваются в выбившихся из-под шапки волосах. Они не тают. Они теплые.
- Каждый видит свое. И каждый слышит свое…
Снег валит сильнее, легкий вихрь поднимает с земли горсть рассыпчатой сахарно-белой пудры и кружит вокруг него, стоящего посреди этой маленькой метели и проникновенно, с ускользающей полуулыбкой на губах и теплым сиянием в глазах смотрящего куда-то вверх.
- Что ты услышала в моем голосе?
Я прикрываю глаза. Я даже не знаю, отвечаю ли я вслух или в мыслях.
- Клики западных ветров. Звуки песен Сотворения. Юность незапятнанного мира. Дни до солнца и луны. И – то Великое и Прекрасное, что есть Истина и есть Любовь.
И есть Песня.
Быть может, Песня – недопетая…
Он улыбается, задирает голову, приподнимает плечи, словно в попытке согреться. Стоячий воротник темно-коричневой куртки касается красных от мороза щек.
- Песня никогда не будет допета.
Ибо Песня – бесконечна.
Эти слова как молния вспыхивают в моем сознании.
Так вот в чем дело…
Песня не может быть допета, потому что она – бесконечна.
Бесконечна…
Вот как…
Я едва заметно улыбаюсь.
Теперь я поняла.
Спасибо…

Я открываю глаза, и взгляд мой тут же утопает в вязкой темноте полотка. Рукой я нашариваю шероховатый проводок лежащих рядом наушников. Плеер. Мобильник. Гладкую прохладу одеяла.
Это сон?..
Я протираю глаза. Кажется, с моих ресниц падает и тут же исчезает во мраке комнаты маленькая, теплая золотая снежинка.
Или не сон?
А если не сон, то – когда это было?
А когда было то, о чем повествуется в печальных балладах и проникновенных песнях менестрелей, в которых они рассказывают о том, что произошло в несуществующих краях в никогда не бывшие времена?
Когда-то. Где-то.
В наших сердцах.
Которые столь бескрайни, что в них хватит места для сотен миров.
И для сотен таких вот бесконечных Песен.
Ведь то, что Песня не допета – это не беда. Это – возможность.
Возможность петь.
Ведь существуют сказки, которые не имею конца…